Новости

Автор: бывшая послушница  Жанна Чуль

Игумения София

Юлия Борисовна Силина родилась 18 ноября 1972 года. В шесть лет мама и бабушки решили вырастить из девочки фигуристку. Однажды мать София (то были редкие минуты ее доброго расположения) разоткровенничалась с нами, насельницами, и подробно рассказала эту историю. А Юле заниматься не нравилось. Она отвлекалась: прокатится один круг – сядет на скамеечку, шнурки на ботинке перевязывает, прокатилась еще кружок – надо отдохнуть, на другом ботинке перевязывает, еще пару кружков – теперь уже на обоих. Или – сидит с подружкой болтает. Мама и бабушки строгие, они за увиливание от тренировок награждали девочку шлепками и подзатыльниками. «Лупили по чему попало», - признавалась матушка. Юлия оказалась неперспективной и абсолютно нетщеславной спортсменкой. «Приедет комиссия какая-нибудь из Москвы, например: отобрать способных, подающих надежды детей, а я прокачусь перед ними, и – обязательно упаду. А на соревнованиях радовалась любому месту. Второе, третье – другие девочки расстроятся, а я ничего, рада!»

После шестого класса мучения на спортивном поприще наконец-то закончились. Мама и обе бабули всерьез озаботились дать единственному чаду высшее образование. «Пусть фигуристки не получилось, но идиотов в нашем роду не было. Учись!» - было сказано Юлии. И она училась. 

Ее монашеский путь начинался по благословению старца Николая Гурьянова, который и благословил ее на этот путь. 

Мать София была хороша собой. Да нет, она просто красавица! Полная, темноволосая, густые черные брови и пронзительные голубые глаза. Даже бородавка на щеке, из которой растут черные волоски, совсем не портит миловидное личико. Она очень властная. Любит, чтобы ее внимательно слушали и в точности исполняли ее приказания. Все прекрасно знают, если матушка в гневе: надо сделать ей земной поклон. Увидит она распластавшуюся на полу сестру – сразу оттаивает. А в гневе она страшна: глаза сверкают, лицо темнеет, только что ногами от возмущения не топает. Любит блеснуть знанием текстов Святого Евангелия, процитировать отрывок, подобающий данной ситуации. Начнет говорить и – просит сестру закончить цитату. 

Мать София всегда опаздывала. На божественную литургию она приходила во время чтения Святого Евангелия. На обед – или с опозданием на 20 минут или вообще не приходила. Зато уж если она придет на обед – пришедших после нее встречала закрытая с обратной стороны дверь трапезной. Опоздавшей сестре предлагалось – после объяснения с игуменией – поесть после всех. А келарю наказывала: «Постой у двери в трапезную и смотри, кто и что выносит: я благословила только чай с печеньем. Кто опоздал на трапезу, или не пришел - смотри. Потом скажешь мне».

На утренние молитвы опаздывать было нельзя! Ни в коем случае! Это грозило епитимьёй. Тебя отправляли вниз на стасидию к игумении. И она уже определяла, помиловать тебя или наказать. Самое мягкое наказание – лишение благословения. Получали благословение сестры после пения «Се жених грядет в полунощи…» Происходило это так. Выстраивались сестры по старшинству в длинный ряд и поочередно подходили к мать Софии, кланялись в ноги. Она протягивала ручку, которую надо было поцеловать. Или – могла поставить на поклоны. В зависимости от отношения к сестре или ее собственного настроения в данный момент, вы или клали поклоны прямо в храме, около солеи или в трапезной во время обеда или ужина. Количество поклонов тоже назначалось игуменией. 

Это сейчас вспоминаю со смехом. А тогда, ранним утром, совершенно одуревшие и не выспавшиеся, прибегали мы в храм, заранее готовые к неприятностям. Несколько раз от усталости я едва добиралась до своей кельи на мансарде и просто сваливалась на кровать. Засыпала, в чем была. Один раз даже в фартуке из кухни ушла. Утром только обнаружила.

Однажды я была трапезником. А у трапезника с раннего утра столько забот! Это не повар, который только принимает у трапезника начищенные овощи и рыбу, заваливает его грязной посудой и без конца дает указания. Трапезник бегает есть день. Сначала чистит овощи, моет фрукты на столы, накрывает игуменский, монашеский и послушнический столы. Потом – самое интересное, творческое: надо найти матушку, благословиться на трапезу и четко узнать, кто из старших на трапезе будет. Поначалу даже благословиться это был целый спектакль! Во-первых, трапезник должен обегать в поисках матушки все корпуса. Потому что не всегда сидела она в своей келье. Телефоны-то иметь, кому бы то ни было, категорически было запрещено!

У меня-то был телефон. И даже один раз, когда я стояла рядом с игуменией, он зазвенел. Хорошо еще, что звук был минимальный, и мелодия: «колокольный звон». Матушка подозрительно посмотрела на меня. «У кого звонит телефон!? Да еще так громко!» Послушница Ольга, обедающая рядом, сказала: «Матушка, это, наверное, рабочие на улице железки носят» Хорошо, что звонок быстро оборвался. А то ведь мне и не выключить, не достать телефон. Наличие телефона, интернета у сестры мать София пресекала сразу и жестко. Она как огня боялась любого сношения «с миром» своих насельниц. И вот бегает трапезник, бегает. Фантазию свою включает: где же может быть матушка?

А искать тоже надо расторопно и с умом: потому что матушка может и сама прийти в трапезную. Начнет обед. А трапезника – то есть обслуживающего персонала- нет. А может и не прийти. А сестры уже к назначенному времени пришли, сидят, ждут. Время идет. Несколько раз так случалось, что ждали матушку или кого-нибудь из старших по 40 минут, и по часу. Однажды был установлен рекорд: мы провели в ожидании полтора часа! А что делать? Попробуй, начни есть без благословения! Нашла матушку, благословилась. Теперь надо идти к колокольне и бить двенадцать раз в самый большой колокол. Да хорошо, громко бить. Не услышат сестры, не придут вовремя, ты же еще и виноватой окажешься.

Сложность еще состояла в том, что был большой церковный праздник – Рождество св. Иоанна Предтечи. Кроме сестер на обеде присутствовали священники, гости. Трапезник я неопытный. В монастыре живу всего пару месяцев. Слышу я, Матушка и объясняет священнику, сидящему рядом с ней: «Она – не обслуживала еще на больших обедах, не умеет. Но ничего, пусть учится!» И все подсказывала мне: кому первым подавать, а кто посидит-подождет.

Первое-второе разнесла, молочные напитки тоже, а звон колокольчика «на чай» пропустила. Так до чая дело и не дошло. Около одиннадцати часов вечера возвращаюсь, наконец, в келью. Предвкушаю, как растянусь на кровати и засну крепким сном. Подхожу к своему корпусу, роюсь в карманах в поисках кнопки от подъезда и ключа от кельи. А ключей-то и нет! Как я испугалась! Похолодела от ужаса. Выходящий для обхода территории охранник впустил меня в корпус. Вижу свет в кабинете благочинной. Она сидит за компьютером и что-то печатает. Она деятельно включается в решение проблемы: начинает звонить мать Инне (казначее) и самой игумении Софии. Не отвечает ни один телефон. Логично – ночь, люди спят. Послушница Ольга, помощница в канцелярии, сонным голосом недовольно замечает: «Ночь на дворе.

А ключи запасные дать не могу: я все по благословению делаю» (как оказалось впоследствии – в монастыре хорошее прикрытие такая фраза: и делать не будешь, и послушным прослывешь). Благочинная пугает меня: пойдешь ночевать в гостиницу для паломников. Там есть в коридоре диванчик. И тут же отметает свое предложение: диванчик маленький, ты высокая, не поместишься. И тут меня осенила просто гениальная мысль: надо идти к Матушке!

Она все выслушает, поймет и решит. Кстати, эта «вера в Матушку» жила еще довольно долгое время. Прихожу я в потемках к утопающему в цветущей сирени игуменскому дому. Сестры еще не спят, и потому ждать мне не приходится: я впущена в дом, выслушана и утешена. Обошли мы с сестрами весь дом в поисках матушки: кухня, трапезная, гостиная, кабинет – нигде ее нет. Стала я скрестись со своим «Господи, помилуй» в ее келью – нет ответа. Прошу помочь монахиню Анастасию. У нее хорошо поставлен голос, она звонко читает молитву и отходит. Послышался звук поворачиваемого в замке ключа. Дверь открылась, и я прямо-таки налетела на Матушку.

Она стояла в проеме двери, в ночном хитоне и платочке. Я объяснила, что потеряла ключи. А матушка возмущается: я уже сплю! Бери сестер и идите ищите ключи! А послушница Наташа, с которой я в трапезной весь день была, обнаружила мои ключи… в кармане фартука, который я, уходя из кухни, сняла и повесила на крючок. 

После напряженного дня и ночного происшествия, утром я еле-еле открыла глаза. В дверь стучит соседка по этажу. Проспала! Я – уже все равно!- не спеша одеваюсь, умываюсь и спускаюсь с мансарды на клирос. Подхожу к казначее, мать Инне: докладываю, мол, проспала. Та: иди к мать Софии и показала с балкончика вниз. Матушка на своей стасидии сидит трогательно-сонная и какая-то опухшая. Начинаю: «Матушка, простите, я…» Она прерывает меня: «С объяснениями – после» И руку протягивает, благословляет.

Еще не знает, что я проспала. Объясняю: проспала и мать Инна отправила к ней. 
- Правильно сделала.
- Что мне делать?
- Внизу молись.

Я отхожу. И вдруг матушка знаком подзывает меня подойти. Ставит меня около своей стасидии и вкладывает мне в левую руку (чтобы правая была свободна для крестного знамения) длинную зажженную свечу. Вот дьякон и священник удивились, когда вышли из алтаря! На душе у меня было торжественно, благостно. Наконец-то я молилась и видела все происходящее, понимала, к чему относятся возгласы. Ведь молясь наверху, мы совершенно лишены возможности наблюдать за происходящим внизу. Служба пролетела для меня незаметно. Я даже стоять не устала. После «Отче наш» Матушка велела мне ставить свечу на подсвечник и идти на завтрак.

Я попросила: «Простите меня, за то, что вас ночью побеспокоила» «А это, - говорит она, - разговор особый. Я тебя вызову, и мы еще поговорим» А сама – совсем не сердится и глаза у нее добрые. Сестры удивлены: почему тебя матушка не ругала? А священник за чаем интересовался: чего, мол, ты такая торжественная со свечой стояла? У тебя сегодня день рождения или день Ангела?

 

Лишение трапезной

«Древние монастырские уставы предусматривали наказания: за ложь, ропот, лень, гневливость, нерадение о монастырском имуществе и т. п. В качестве наказания для виновного предусматривалось отлучение от причастия, лишение общения в пище и молитве с другими монахами, временное сухоядение».

Неделями и месяцами копится усталость, к ним добавляется постоянный недосып и физическое недомогание в виде простуды, например – уже махнешь на все рукой и просто идешь у себя на поводу. Не идешь на службу и позволяешь себе, никого не предупредив, просто спать, спать, спать… Что и произошло со мной после очень напряженного ряда событий в монастыре: поминок, служения епископа. Все эти дни вставать приходилось очень рано, а ложиться далеко за полночь. Проснулась я под звон колоколов в девять часов утра. Сестры, которые по послушанию звонари, лупили в колокола неистово и долго.

А так как колокольня находится прямо над кельями мансарды… Словом, мертвого бы разбудили. Я проспала монашеское правило, которое начиналось в 7:30, не слышала ни звона на это правило, ни сестер, которые бегали по коридору, собираясь в храм, вообще – ничего. Спала, что называется, без задних ног. Так устала. Литургию тоже частично пролежала. Часов в 11 утра еле-еле встала и, наконец, побрела в Казанский храм. Машин – сплошь иномарки – за воротами много стоит. Мужчины в дорогих костюмах спешат к храму с охапками красных роз. Я открыла дверь храма – он полон людей. На солее – тот самый греческий епископ в золотом облачении, с золотой митрой на голове. Невысокий, мужчина, полный, бородка у него с проседью.

Проповедь читает: на русском и греческом языках. Стоит аналой для отпевания: умерла раба Божия Маргарита (Римма), мама одного крупного благотворителя нашего монастыря. Идет мне навстречу послушница Наташа. Сообщает: Аня проспала, ее в трапезной на поклоны поставили. Думаю: да, надо идти отсюда подобру-поздорову, пока не заметили. Можно под горячую руку тоже на епитимью нарваться. Пойду дальше болеть. Вернулась в келью, лежу. Книжку читаю. Временами – в сон проваливаюсь. Никто ко мне не заходит. Никто по телефону не звонит. Тишина. Ближе к вечеру зашла ко мне инокиня Ольга. Навестить, новости рассказать, как день прошел. 

Мать Ольга – инокиня, в монастыре она уже десять лет. Маленькая, худенькая, очень ласковая и смиренная. Трепетная, она так привязалась ко мне. Часто подходила ко мне, плакала, уткнувшись в плечо, просила прощения, что любит меня (монахам нельзя иметь привязанностей). Так и хорошо, думала я, люби и молись за меня, мать Ольга, смиренная и добрая инокиня, послушная овечка стада Христова. Твоя молитва мне поможет. Ольга приехала в Санкт-Петербург из Казахстана. Мама ее умерла, когда Оле было четыре года. Выросла Ольга. Выучилась в ПТУ на повара 3-го разряда. Десять лет в ресторане на вокзале на раздаче проработала. Фотографию мне показывала: стоит в цветной национальной форме с напарницей по смене, клиентам кушанья на тарелку накладывает.

В Санкт-Петербург приехала с сестрой. Поселилась в поселке Тайцы. Ходила молиться в храм Пресвятой Богородицы в Тайцах. Трудилась в нем во славу Божию. Окормлялась духовно у отца Михаила. Рассказывала мне мать Ольга, как пришла она в монастырь. Подошла к настоятельнице (мать София еще не была в чине игумении), отметив про себя: какая молоденькая (мать Ольга старше ее на 3 года)! Мать София сказала Ольге, что для поступления в обитель надо принести рекомендательное письмо от священника. Ольга в следующий приезд привезла письмо и услышала благосклонное: «Приходи в субботу, на рассвете».

Мать Ольга стала мне оказывать знаки своего расположения еще в те дни, когда я приходила помогать по храму. Она рассказывала мне о своей жизни, всегда чем-нибудь угощала, была заботлива и приветлива. Вечером, после богослужения, мы часто гуляли с ней по обители. На дни рождения и именины дарила мне подарок: носочки или шоколадку.

Мать Ольга пришла меня навестить не с пустыми руками. Она принесла ужин (немного рыбы и овощей), я приняла ее приношение. Именно за это на следующий день нас обеих и наказали. 

У нас с мать Ольгой в послушании было обойти вечером крестным ходом обитель. Выходим мы с ней во внутренний двор монастыря, а у крыльца мать Инна выгуливала своих котов. Увидела меня, тут же подозвала, спрашивает: почему я сегодня в лавке не была? Здесь тебе, что – санаторий? Ты что, только что проснулась? Спала, пока другие работали?! Завтра на послушание приходи – только через мать Софию. Зашла я в игуменский корпус. Матушка с какими-то мужчинами о мощах беседует. Накурено в комнате до невозможности! Вышла ко мне, дверь за собой прикрыла. Я, говорит, занята – до утра. К благочинной обращайся.

Все утро Анна, видимо наученная мать Инной, подходила ко мне и напоминала: на послушание в лавку – только по матушкиному благословению. И так мне она надоела, что я пошла в игуменский дом прямо во время литургии. Вышла из своей кельи мать София заспанная, опухшая, недовольная. Благословившись, объясняю цель моего неурочного визита. «А я не могу сейчас решать, - отвечает она. – Мне надо знать, что случилось» В двух словах рассказываю, что устала, лежала, не была на послушании. «А тебе разрешили лежать? Ты благословилась? Нет? Вот тебе и ответ» Говорю, что позавчера после уборки из трапезной ушла в 2:30 ч. А она мне: «Неправильно, наверно, про себя говорить, но я вчера, например, в три часа ночи со встречи вернулась». И – мимо меня, в храм пошла. Поднимается на клирос. Чувствую, дела мои плохи. Время идти в лавку приближается. Если я и сегодня не приду… 

Подхожу к Матушке после нашего обеда: простите, мол, меня, грешную, но что же мне все-таки делать?! И все бы закончилось мирно и бескровно для меня, потому что Матушка уже совсем не сердится и собирается обедать (во время трапезы она сама читала нам). Шутит: «У тебя – температура? Или воспаление хитрости? Иди на послушание! Объяснительную записку напишешь…» Вдруг Матушка спрашивает: «А ты вчера ела?» Я честно отвечаю: да, мать Ольга приносила. Матушка вдруг как рассердится! Вертевшейся рядом с ней благочинной приказывает: мать Ольгу – сюда, быстро! Я попыталась было сбежать: 
- Матушка, здесь в трапезной часы неправильно показывают время: на них 11:50, а в реальности на час больше. Я в лавку опоздаю. Мне надо лавочников на обед отпустить. А то ведь опять проблемы будут…

- Проблемы будут на небесах, если ты, сейчас вдруг преставившись, там окажешься!
Пришлось смириться и ждать, пока благочинная сходит в келью за мать Ольгой и приведет ее на праведный матушкин суд.

Стала Матушка задавать мать Ольге вопросы. И наши ответы совпали: ужин приносила. Своевольно. Спрашивает Матушка: «А ты что, трапезник вчера была? Или – келейница Иоанны, старица ее? Это – тайноядение. Воровство! Зачем по кельям шастаешь?» К мать Ольге это слово было столь трудно применимо, что мне стало смешно, и я отвернулась к окну. Небо заволокло тучами, собирался дождик. Матушка рассердилась:

- Что смешного? 
- Да потому, что не шастала она. Я сама вышла и взяла.

- Ах так?! Сорок поклонов тебе, мать Ольга, за трапезой. А тебе… я тоже придумаю епитимью. Обедать будешь в рабочей трапезной! И на Чин о Панагии не ходи. И в корпус этот тоже не ходи. Ишь, что удумали!..

Мать Ольга обошла стол, за которым сидела игумения, подошла к ней с другой стороны и рухнула в земном поклоне: простите, Матушка. Все еще растерянно улыбаясь, я поспешила уйти. Вечером я увидела мать Ольгу в храме: она церковничала. На ней не было лица, поникшая, обнимает меня, рыдает. Так что наказать могут кого угодно, как угодно и когда угодно игумении. Длилась моя епитимья две недели. И то закончилась относительно быстро: я сама к Матушке подошла. Другие сестры и по полгода были лишены трапезной или причастия. Все это время Матушка меня избегала.

А если и приходилось со мной иметь дело – была строга. А мать Ольга за каждой трапезой – в обед и ужин – делала в центре трапезной поклоны, пока остальные трапезничают. Делала земные поклоны даже в том случае, если была поваром, разносила я сестрам кушанья и видела, как она быстро-быстро кладет поклоны. Иногда мне казалось, что Матушка только ищет повод, к чему бы придраться, как бы кому епитимью придумать, чтобы все время был кто-нибудь наказан. Просто так, в назидание другим сестрам. Чтобы не расслаблялись.

 

Побег из монастыря

Утро было теплое, солнечное. Апрель. Закончилась первая неделя после Пасхи. Тишина в монастыре. Послушницы и монахини собрались, как обычно, на верхнем клиросе. Послушница Вера читала молитвы. У меня был в послушании звон на службу с послушницей Ольгой. Самой Ольги нигде не было. Мать Инна, посетовав на ее отсутствие, велела мне звонить одной. 

Закончилась служба. Все пошли на обед. Теперь уже отсутствие Ольги заметили все. Не было и келаря инокини Марии (три недели назад она была послушницей Галиной). Одна из послушниц высказала предположение, что «они поехали кататься»: на имя послушницы Ольги был записан монастырский «и она вполне могла на нем куда-то поехать. «Я не давала такого благословения», - растерянно произнесла мать София. 

Послушница Наташа (не келейница) советует Матушке: «А вы спросите о них у охраны!» Матушка возмущается: «Ты только подумай, что ты говоришь: я, игумения, буду спрашивать о своих сестрах у мирских людей, у мужчин!» Тогда ей предлагают просмотреть видеозапись, которая ведется круглосуточно: весь монастырь просматривается. На следующий день вызвала мать София милицию в обитель. Долго сидели у нее в домике. Переполох хороший совершили беглянки!

Стали вспоминать, где и кто видел их в последний раз. Келейница матушки, послушница Наталья, вспомнила, что Ольга говорила ей вечером про какие-то письма. Письма, действительно, нашлись: послушницам Ирине и Вере. В кельях беглянки оставили свои вещи. В беспорядке валялись церковные облачения, одежда, книги (с запиской: «В библиотеку»), ключи. Послушница Ольга оставила телефон, которым пользовалась по благословению матушки. Накануне Матушка ездила с инокиней Марией в Гатчину – было празднование памяти Марии Гатчинской, в честь которой Галя и приняла имя на постриге.

Зима и весна того года вообще были урожайными на уход сестер из обители: ушли (убежали) сразу шесть человек! Сестры вообще часто уходили из монастыря. Были и такие, что после первой же недели жизни в монастыре уходили. Даже не попрощавшись. Было от чего забить тревогу. За нашими столами сразу много образовалось свободных мест. Матушка благословила всех сдвинуться. Вероятно для того, чтобы не служили ей напоминанием о происшествии.

В феврале ушли две инокини – церковница инокиня Елена и инокиня Ирина. И если церковница ушла тихо, как выразилась мать София, по-английски, то уход мать Ирины запомнился всем надолго. Уход ее был по-театральному ярким. Утром, после полунощницы, она появилась внизу в церкви во всем цветном, в платке на голове. В руках – ворох черной одежды: иноческое облачение. Сказав что-то игумении, она прошла к огромной иконе Божией Матери «Отрада и Утешение» и швырнула ворох к ее подножию. Апостольники, рясы, хитоны, клобук – все разлетелось в разные стороны.

Я присутствовала при этом (церковничала по храму) и у меня при виде этого зрелища слезы брызнули из глаз! Так было неожиданно и больно смотреть, как человек предает то, что еще совсем недавно было смыслом ее жизни. Ирина спустя пару дней одумалась, стала проситься у матушки обратно, да поздно было: прошение об уходе у правящего митрополита подписано. Пришлось Ирине уезжать: игумения согласилась принять ее обратно, уже в число вновь поступивших трудников, лишь спустя год! Она появилась следующей зимой. Смиренная была, тихая. В черном платочке и юбке. Подходила к сестрам, представлялась: «Я теперь с вами буду жить» Все смотрели на нее удивленно и недоверчиво: Ирина в жизни к сестрам не подходила! Держалась особняком и ходила с таким надменным и гордым видом.

А тут – такая разительная перемена…
Ушла послушница Ирина: она не выдержала напряженной монастырской жизни. И еще ей доставляла беспокойство живущая в миру взрослеющая дочь. Ушла и Любочка – крошечного роста пенсионерка, полгода назад принятая в число сестер. Трепетная, ранимая женщина. Если кто-то рядом повышал голос, она испуганно моргала и втягивала голову в тщедушные плечики. Ее ставили на уборку гостиницы и территории. Она очень уставала и плакала. Жаловалась Матушке. И, не выдержав, как-то рано утром просто ушла из обители, никому ни слова не сказав на прощание.

Матушка (сама она до этого додумалась или по благословению духовника) ходила по обители в белом хитоне и белом, повязанном как у послушницы, платке.
Епитимью с Матушкой разделили сестры. На утренние и вечерние службы мы теперь не ходили. Сразу после полунощницы мы шли на завтрак и – на послушания.

Матушка раз в неделю была у нас поваром. Весть о том, что матушка повар быстро разнеслась по всей обители. Посещение завтрака было 100 процентным! Пришли даже Кашу съели всю без остатка, а кастрюлю из-под нее выскоблили дочиста! 
Кроме того, мать София теперь по вечерам теперь проводила занятия. Занятиями назывались многочасовые собрания. Они продолжались почти полгода. Пока боль у мать Софии, нанесенная ей беглянками. Несколько не улеглась.

После обеда на доске расписания послушаний и объявлений появлялся листочек: «На ужин с собой взять тетрадки (блокноты) и ручки для записи. После вечернего богослужения с тетрадками и ручками, а также листами для опроса в читальном зале. Могут не приходить, кто все знает и помнит. иг. С.». После ужина мы собирались в читально зале библиотеки. Сначала мать София проводила письменный опрос: задавала с десяток вопросов по богослужению, монашеским обетам, названиям облачения и предметов в алтаре. А за опросом следовала трехчасовая беседа. О «неразумных, совершивших свой подлый и трусливый побег в пять часов утра».

Она была так зла на прежде так любимых ею сестер, что не разбирала выражений. И «оплевали ее», и «поступили, как Иуда», и «прокляты будут до седьмого колена», «и пусть только появятся: причащаться 12 (!) лет не будут». Мать София хорошо подготовилась к беседе. Она принесла с собой книгу игумена Бориса (Долженко) «К тихому пристанищу». Цель этой книги – помочь современному христианину, избравшему путь монашества, найти ответы на трудные вопросы современной духовной жизни. Только вопросов после прочтения этой книги возникло еще больше. Читала Матушка, и параллельно делала свои комментарии. 
На одном собрании мать София обронила: «Я пройду по всем кельям и все, что найду лишнее, заберу!» Я не придала значения этой фразе. И тени подозрения не возникло, и интуиция дремала.

Иначе бы я навела порядок в келье и действительно спрятала все «запретное». Но на следующее утро я проспала. Времени, когда я вскочила, было только для того, чтобы одеться и умыться. После службы, как всегда, завтрак, послушания. В келью я вернулась только вечером. И сразу поняла: посещение игуменией моего скромного жилища состоялось! Я ушла, действительно оставив полнейший беспорядок: постель не убрана, на полу валялся раскрытый журнал, на столе чашка. Игумения сняла со стены портрет моего любимого кота Крисса, часть журналов и книг унесла с собой, а на столе, на листе бумаги, вырванном из блокнота, оставила письмо. Через пару часов я была вызвана в игуменский дом, где в приватной беседе за закрытыми дверями, мне подробно было объяснено, что мне читать, с кем мне общаться и как вообще жить.

Мать София вообще не отличалась щепетильностью по отношению к сестрам. Она без малейших угрызений совести лазила по карманам сестер, заходила в кельи и обыскивала шкафы и этажерки в поисках запрещенных ею книг и прочих предметов. Оставляла записки с комментариями, что иметь можно, а что не нужно. Одной сестре советовала «не хранить крем для ног на тумбочке». Другой насельнице писала, что не благословляла читать такую-то книгу и требовала «немедленно сдать в библиотеку».

Послушница Наталья Мельникова со смехом рассказывала, как однажды матушка пришла к ней ночью, около часа или двух. «Пришла матушка, громко топая. А я монашеским делом занята – сплю (монах ночью может только два дела иметь: спать и молиться). Мать София мне: «Ты не хочешь встать?» И вид у меня был заспанный и растрепанный.

Платок съехал, ночной хитон задрался. И отчитала же она меня. После моей кельи, зашла в соседнюю. И оттуда доносился ее возмущенный голос». У любой сестры она могла отнять любую, понравившуюся ей вещь. Пенсионного возраста бабушки отдавали ей свои пенсии. Зато на любую просьбу о витаминах или лекарствах, сестры получали неизменный ответ: «Какие тебе витамины? Вон, на столе в вазе яблочко лежит. Съешь его. Вот тебе и витамин». «Что? Лекарства купили? А поменьше нельзя было потратить? Или - купить идентичное ему, но подешевле? Экономнее жить надо».

 

Мобильный телефон, Интернет и Дневник

Мобильный телефон категорически запрещено! Я без телефона обойтись не могла и потому тщательно скрывала его наличие. О моей тайне знала единственная живая душа: послушница Наташа. Однажды я чуть не лишилась его. Мы с Аней были на послушании в лавке. Меняли на обед лавочниц. На наш, сестринский обед, опоздали. А кушать хотелось. И съели мы с Анной по одному прянику. Фантик выбросить было некуда, и я положила его в карман. Когда мы все-таки пришли в нашу трапезную, вдруг матушка подзывает меня к себе. И тянется к карману, откуда предательски поблескивая на солнце, высовывается кончик обертки. «Что, тайноядением занимаемся?» Я похолодела. Загляни она в другой карман, вот был бы скандал: там лежал телефон!

Я всегда вела дневник. Мне было интересно записывать все происшедшее за день. Анализировала, рассуждала, делала выводы. Разумеется, жизнь в монастыре тоже освещалась на страницах дневника. И довольно подробно: в монастыре постоянно происходят события, да и праздники каждый день. За 2,5 года я исписала 20 общих тетрадей. В них – впечатления, описание жизни в обители, духовные поражения и победы, размышления, покаяние…Хочется надеяться, что и духовный рост…

16 июля 2009 года в богадельне монастыря умерла 79-летняя инокиня Надежда, старейшая насельница монастыря. Две ночи мы читали по усопшей Псалтирь, а 19 июля прошло отпевание монашеским чином и похороны. Мне с месяц назад поручила игумения София вести летопись монастыря. Надо было упорядочить записи предыдущих летописцев и составить хронологическую последовательность фактов и дат. Несколько дней назад освятили Державный придел в Казанском соборе. Мне нужно было написать текст, который положит начало моей работы.

С самой первой недели жизни в монастыре в келье у меня был ноутбук. Я журналист по образованию, поэтому совершенно спокойно взяла его с собой в монастырь. Как швея взяла бы нитки, например. Я и не скрывала его, не прятала. Иметь ноутбук было для меня само собой разумеющимся. Смотрела я на наличие техники в келье спокойно и практично: если это может служить во благо, то зачем ее чураться? Все ведь зависит от того, с какой целью использовать! Ноутбук был миниатюрный размером и помещался в небольшой чемоданчик. Я его носила с собой, текст набирала. И на отпевание в Казанский храм тоже с собой взяла. Мне ведь еще фотографировать надо было «событие». И, чтобы не мешал никому мой чемоданчик, поставила у стены возле подсвечника, под иконой Тихвинской Божией Матери. 

Отпевание монашеским чином - это очень долго. Два часа песнопений и чтения. Потом говорили речи над гробом. Подходили и прощались с телом покойной родственники, сестры, прихожане. Ну и благополучно забыла я про свой ноутбук. Ушли мы на кладбище – отсутствовали больше получаса. Вот бросают все по очереди по горсти земли в могилу, а у меня молнией вдруг в голове сверкнуло: «Где мой ноутбук?!» Возвращаемся в храм. Я смотрю: под иконой - пусто. Я в панике – кто же мог взять? Оказалось, охранник подобрал. И спросил у мать Инны: не ее ли? Получив отрицательный ответ, отдал в свечной ящик. Я забрала у свечницы свою пропажу. Облегченно вздохнула. И надо было бегом в келью бежать, да на свою беду встретила я мать Инну! «Твой? Ну, ты нашла, куда положить! Под икону!» И тут же пошла к мать Софии. Та пришла на поминальную трапезу в страшном гневе. От общего стола меня зовет: «Ноутбук? Твой? А я благословляла? Отдай немедленно маме!».

Конечно, я маме (она тоже была на отпевании) ничего не отдала. На ужин мать София пришла мрачнее тучи. Проводила беседу, во время которой строго сказала, глядя в мою сторону, что не благословляется монашествующим «сидеть в сети интернета, а то как бы не заблудились они во всемирной паутине и не остались там навсегда».

Дело в том, что месяц назад Матушка торжественно объявила мне, что из кельи мансарды я переселяюсь в келью инокини Ирины, которая ушла из монастыря зимой. Келья мать Ирины была большой и светлой: красивые серые с мелкими розовыми цветочками обои на стенах, высокие потолок и окно, роскошный пол из ламината – и это после окошка под потолком, желтых крашеных стен с подтеками и скрипучего пола, покрытого линолеумом. Я почувствовала себя не меньше, чем принцессой! Только грязно было в келье после мать Ирины. Пахло лекарствами. В шкафу, на кровати, на столе в беспорядке валялись вещи и бумаги, которые она не забрала с собой. Ну, я и медлила с окончательным переездом. Мыла окно, пол, переносила вещи. А пока ночевала в прежней келье на мансарде – там привычнее. И вот, после этого искушения с ноутбуком, мать София решила проверить, где и как я живу.

Среда, 29 июля, 5:45 – хоть и легла спать накануне вовремя, встала с кровати я с большим трудом. Матушка уже на клиросе. Мы с Аней по очереди подходим, объясняем причину опоздания. Мать София внезапно уходит. Так как подобные приходы-уходы нередко случались и раньше, это не вызывает у меня ни подозрения, ни беспокойства. Через несколько минут поднимается снизу на клирос дежурная церковница инокиня Ольга. Подходит ко мне и говорит: «Матушка благословила тебя и ризничую подняться на мансарду. И ключ от кельи с собой возьми». Ключ у меня с собой, в кармане. Мы выходим из храма и идем через всю обитель на мансарду Афонского храма. Ризничая вслух недоумевает и возмущается.

Становится тревожно... Мать София решает идти в мою новую келью: может быть там поиск компромата окажется более успешным. Но я-то знаю, что в келью ее пускать никак нельзя. И, опережая их с ризничей, спешу туда сама. Успеваю закрыться изнутри. Пока они ищут ключ, быстро собираю вещи. Все, с меня хватит! Надо уходить! Наконец, дверь открывается.

Мать София выражает желание проверить мои вещи. А я таким твердым голосом протестую, что она растерянно отступает. Три дня я живу дома. Первого августа, в субботу, возвращаюсь в обитель к всенощному бдению. Келейница мать Софии, послушница Наташа, отправляет ей смс-ку, текст диктую ей сама: «Матушка, вернулась Иоанна. С покаянием. Что благословите?»

Проходит томительный час, прежде чем приходит ответ: « Мне с ней некогда разбираться. Свое покаяние пусть выразит письменно в объяснительной. А ночует пускай в гостинице, с Татьяной» (Татьяна – новая сестра-кандидат). Я иду в гостиницу. Разыскиваю Татьяну. Пишу объяснительную, отдаю ее Наташе. Моя гостиничная жизнь растянулась на неделю и показалась годом. Вещи-то заперты в келье, куда возвращаться мне пока нельзя. Утром иду на монашеское правило в Афонский храм.

А келейница заявляет мне: «А может, тебе молиться внизу, не с сестрами?» Ничего себе, думаю, распоряжается. Спрашиваю, как быть, у мать Инны. Она отвечает: «молись здесь, потом спросишь». После божественной литургии все сестры, построившись, идут с Чином о Панагии в трапезную на обед. У меня-то в расписании стоит «уборка трапезной». Иду туда. За закрытыми дверями идет собрание: про меня и мой ноутбук. Дождавшись выхода Матушки, спрашиваю ее: в силе ли сое послушание? «Не в силе», - отвечает. На вопрос, что мне делать, отвечает: «Молись и занимайся покаянием. Я тебя найду». Ухожу на клирос. 

Три дня я без послушания. В одну из ночей, в половине двенадцатого, матушка приходит в гостиницу. Заглядывает в наш с Татьяной номер. Делает ей замечание за то, что та спит с непокрытой головой. Она в белом своем хитоне и кофте. А я как раз выхожу из душа. Прошу поговорить. Идем в игуменский дом. Почти часовая беседа. Она уже не сердится, говорит значительно мягче. Благословляет меня. Среди вопросов, которые мне задает: что было в сумке, которую я собирала? Я вопроса не ожидала и говорю первое, что приходит на ум: мол, были там мои дневники. Мать София моментально заинтересовалась: дневники? Завтра же поезжай домой за ними и привези мне!

На мой протест, что это личное, это мои мысли, заявляет: а в монастыре тебе ничего не принадлежит, даже мысли! С утра я уезжаю домой в полной растерянности: ну как я ей привезу мои тетради? Спрашиваю совета у мамы – она беспомощно разводит руками. Решаю залить тетради чернилами, лишь бы не прочитала эти откровения. И тут моему брату приходит в голову просто гениальная мысль! «Отнесись к поручению творчески, - советует он. – Залить чернилами – значит оказать неуважение. А ты возьми, и перепиши тетради. Оставь то, что считаешь нужным. Для придания объема, укрась тетрадь картинками, фотографии наклей. Прояви фантазию!».

Переписывала я тетради часа четыре! Меня в монастыре уже просто потеряли! Игумения София несколько раз спрашивала келейницу: где я? Результатом моего терпеливого усердия получается одна общая тетрадь. Все тщательно переписано (разного цвета пастами и почерк-то ровный, то бегущий: надо создать впечатление, что не в один день все писалось). Кое-где наклеены вырезки из газет, картинки, сделаны выписки из «отечника» и других книг Святых Отцов. Возвращаюсь в обитель. Мать София о тетрадях – ни слова. Словно забыла.

 
На следующий день у меня послушание в трапезной. В субботу и воскресенье – я в монастырской лавке и на уборке в архиерейских покоях. Я перепутала последовательность и с утра стала помогать келарю Даше. Мать София об этом узнала и очень рассердилась! «В какой последовательности написано в расписании?» Уверенно отвечаю, что первая – уборка. Звонит в трапезную и просит повара посмотреть и зачитать. «Первой написана лавка», - слышим мы доносящийся из трубки скрипучий голос пожилой инокини Фотинии.

И мать София торжествует: я составляла, мол, расписание сама, и помню, как было, не выжила еще из ума. Я стою пораженная. Была просто уверена, что первая у меня – уборка. «Врушка! - бросает мне матушка. – Ты видишь все так, как тебе льстит!» Меня так больно задело это слово «врушка», что я возвращаюсь в келью и пишу покаянное послание Матушке.

Наутро, на свежую и холодную голову, переписываю набело и отдаю инокине Ольге: она живет в игуменском доме, может передать Матушке. Через несколько часов (я в трапезной, мою посуду после ужина) келейница Наташа сообщает мне, что я прощена и могу вернуться в свою келью и обедать в сестринской трапезной.

Келья моя закрыта на ключ, который находится у мать Инны. Но я-то этого не знаю. Спрашиваю у нее. Мать Инна в плохом расположении духа и начинает меня «смирять»: 
- Я не обязана тебе докладывать…
- Матушка благословила меня вселиться обратно.
- Ну и вселяйся.

С послушницей Наташей держим совет, как быть. Отправляем краткую смс-ку на телефон мать Софии. Она не реагирует. Вздохнув, возвращаюсь в паломническую гостиницу. В нашем номере третий жилец – девочка Маргарита. Она уже полгода живет в гостинице в общей комнате на 15 человек. Ей 25 лет, приехала из Тулы. Сирота. Хочет в состав сестер. Она пухленькая, круглолицая. С большими карими глазами. Разговорчивая и смешливая. Я перебираюсь на большой диван. Татьяна из своего угла комментирует: «Девочки, я вам не мешаю?» До нашего «вторжения» она жила одна.

Утром я проспала. В половине восьмого сталкиваемся с послушницей Наташей – она сегодня повар, а я – трапезник – у Казанского храма. Проспали обе. Спешно начинаем готовить воскресный обед. Он начинается поздно, зато продолжительный и на нем много народу: сестры, священники, гости. Во время литургии к нам в кухню заходит матушка. Приносит для священников вино и рыбу. Обслуживая обедающих гостей, я разбиваю дорогущий поднос под заливное, принесенный келарем из архиерейской трапезной. Раздается страшный грохот. Наташа делает большие глаза и сочувственно произносит: «Ох и попадет тебе, Иоанна».

Сознаюсь сразу: поднос я разбила не случайно. Дело в том, что сестры часто рассказывали мне, когда они что-то ломали или разбивали, Матушка, пожурив, ставила провинившихся на паперть. Нанесшая ущерб обители сестра брала кружку или поднос и вставала на ступеньках храма – собирала милостыню. Честно говоря, мне это теперь кажется довольно глупым. Ведь наказание несет не сестра, а прихожане. Они ведь деньги-то дают.

А сестра просто стоит, хоть и с покаянием. И я очень хотела так вот постоять. Я еще до монастыря не понимала позиции нищих и обездоленных: как это, просто так, без движения и без действия стоять? Ведь скучно же! Работая в монастырской лавке, я столько раз пыталась что-нибудь разбить, чтобы тоже поставили собирать подаяние. В трапезной вазы разбивала, чашки. Сразу шла и честно признавалась. И все никакого толку! Скажет мать София укоризненно: «Что ж ты так, надо аккуратнее» - и все! 

Поднос был роскошным – большой и тяжелый, красный с золотой сеткой. Мать София, когда я подошла к ней с покаянным видом и осколками в руках, только руками всплеснула. В голосе, когда начала говорить, послышались слезливые нотки: «Сестры! Вы меня разорите!..Так, после ужина берешь кружечку и встаешь на паперти» Я в душе торжествовала: наконец-то! Еле-еле дождалась окончания вечернего богослужения и, едва начали читать «первый час», взяла плетеный подносик в свечном ящике и встала на ступеньках перед храмом. В первый вечер я здорово повеселилась: удивлению прихожан и лавочников не было предела! Расспросы, сочувственные разговоры…

Мать София уже на второй вечер, узнав, сколько я насобирала, сказала: «Можно уже ехать за подносом». Насобирав достаточно большую сумму денег, я поехала в Гостиный Двор и купила новый поднос – взамен разбитого. Больше ничего не разбивала: скучное, оказалось, это дело, стоять на паперти.

О дневнике мать София спросила спустя две недели. Остановила меня, выходящую из трапезной, и попросила принести ей тетради. Я поупиралась для виду, но принесла. Она разочарованно протянула: одна-а-а-а тетрадь. Стала перелистывать, заметно оживилась, увидев картинки. Я ей укоризненно заметила: «Вы что, будете читать чужой дневник?» И, словно смутившись, быстро ушла. Она вернула мне его (испещрив замечаниями и поправками, снабдив цитатими из Святого Евангелия) спустя несколько дней со словами: «Если бы ты была такая, как в своем отредактированном дневнике!» И даже не догадывалась, как она была права.

 

Раздетая монахиня

Мать Анастасия – совсем молодая монахиня, ей всего 35 лет. Но монашеский стаж у нее уже большой – 12 лет. Она маленького роста, худенькая и довольно миловидная. У нее очень красивый голос и она поет в хоре на клиросе. Кроме пения на клиросе несет послушание рухольной (в ее обязанности входит хранение в чистоте и неповрежденности принадлежащей монастырю одежды и хозяйственных товаров, а также своевременное обеспечение ею нуждающихся сестер). Мать Анастасия очень разговорчивая: любит рассказывать о своем детстве, о том, как она пришла в монастырь, о прежнем монастыре, где прожила семь лет. Она добрая, веселая. Но и – обидчивая, нервная. Из-за этого часто случаются с ней нелепые искушения. 

Майский полдень. Мы с мать Анастасией на кухне. Она – повар, я – трапезница. Она нервничает: приближается время обеда, а рыба у нее еще не пожарена. Плохо себя чувствует. Вот, когда стало ей совсем невмоготу, мать Анастасия и решила: позвоню матушке в корпус, попрошу отпустить меня на полчасика, полежать. На ее беду, в трапезную вошла благочинная (она же – регент).

Спевка у нее. Услышала, что Анастасия хочет уйти и когда узнала, зачем она хочет уйти, подняла крик. И лентяйкой ее обозвала, и что та ей спевку сейчас сорвет. Анастасии надо было смолчать, повернуться и тихо уйти – благословение-то от игумении получено. Но она разнервничалась, стала возражать. Обе они раскричались и до того разошлись, что казалось, еще минута – вцепились бы друг в друга и подрались.

Я возилась с приготовлением салата. Оказалась в самом эпицентре скандала. Словно в жерле вулкана, такие вокруг кипели страсти. Но я не встревала, молчала, и для меня все обошлось благополучно.

Обе – инокиня и монахиня – помчались к матушке: «Вот я про тебя все игумении расскажу!» Матушка была занята с гостями. Особо разбираться не стала, а просто «раздела» обеих до послушниц. То есть приказала сдать апостольники, клобуки и рясы и повязать на голову платок. Анастасия с горя тут же заболела и затаилась в келье. Облачение она сдала только на третий день, и то после того, как к ней в келью (Анастасия живет в игуменском доме) пришла игумения. Ни слезы, ни просьбы не помогли. Игумения была непреклонна: облачение надо сдать.

Анастасию я в этот день больше не увидела. Она рыдала в келье и на людях не показывалась. Благочинная сама пришла дожаривать рыбу. Потом сняла апостольник и в черном, надвинутом на лоб платке, пошла мать Елена звонить в колокол: обед готов. Пока сестры бегали жаловаться, в трапезную одна за другой заходили привлеченные шумом послушницы. Интересовались: что случилось? Мне совсем неинтересно было пересказывать, и я отвечала просто: не знаю. Любопытные не верили, приставали с расспросами. Но я держалась твердо: ничего не знаю. Видите, обед готовлю.

Когда я увидела «раздетых» мать Анастасию и мать Елену поющими на клиросе, то чуть не заплакала, так жалко они смотрелись. Анастасия еще была подслеповата, так она в платке, перекрывающем все ее лицо, смотрелась совсем страшно.

Прошло несколько дней. Наказанные сестры начали привыкать к своему теперешнему положению. С мать Анастасией мы пошли вечером на крестный ход по обители. И она поделилась со мной, что ругаются с регентом они постоянно. Та к ней все время придирается. Мать Анастасия из-за этого переживает. И вот однажды снится ей сон: как будто она умерла. Лежит в гробу в одном из приделов храма. Отпевание. И регент над ней поет. И будто бы говорит: «И чего ты, мать Анастасия, молчишь? Слов, что ли, не знаешь или ленишься?».

Два с половиной месяца длилась их епитимья. Благочинной не привыкать: вспыльчивая, скандальная, постоянно она с кем-то ругалась, ее уже «раздевали». А мать Анастасия страдала. И просила нас: «Помолитесь, чтобы Матушка нас поскорее простила. Мне уже невмоготу терпеть». Утром 12 июня, в день празднования святых первоверховных апостолов Петра и Павла, на полунощницу на клирос обе сестры явились в полном облачении.

 

Я ушла из Новодевичьего монастыря в Санкт-Петербурге, потому что больше не могла выдержать такую жизнь. Миф о доброй матушке был развеян ею же. Лицемерить я не умею, говорю правду в лицо. Это не нравится людям. Они обижаются и долго таят обиду. Я долго собиралась с духом, чтобы уйти из монастыря. Помог случай.

У игумении Софии были именины. Обычно этот праздник приравнивался по торжественности к приезду в обитель Патриарха. Все кругом мылось, чистилось, закупалось множество продуктов и цветов. Храм празднично украшался. У сестер минуты свободной не было! Сестрам в свой День Ангела мать София тоже сделала подарок- подарила наборы: книга, иконка и чай. Я на праздничную трапезу не пришла. Во-первых, я была дежурная по храму.

А во-вторых, просто не хотелось. Отношения у нас с матушкой уже были напряженные. Мой подарок принесла в храм инокиня Ольга. А получилось так, что взяла она по ошибке подарок другой сестры, послушницы Наташи Мельниковой. Та, ревнуя меня к Матушке, к мать Ольге и вообще ко всем на свете, раскричалась, что осталась без подарка. Матушка на следующий день вызвала нас с инокиней Ольгой в свой кабинет. «Ты почему ей носила подарок? Ты – ее келейница?» - грозно спросила она трепещущую Ольгу.

Та не знала, что ответить. «А ты, - обратилась игумения ко мне. – Знаешь, что такое настоящая любовь?» И, не слушая наших ответов, последовала резолюция: с мать Ольги я снимаю апостольник, а Иоанну – отправляю домой. Я развернулась и ушла. Не отреагировала даже на ее возгласы, обращенные ко мне: «Вернись! Вернись немедленно».

Я поняла, что больше не смогу находиться в этой атмосфере хамства и недоверия.Пошла собирать вещи. Как полное нарушение человеческих прав, как акт недоверия к своим сестрам, я рассматриваю тот факт, что насельницы обязаны сдавать свои паспорта игумении. И она, боясь как бы сестры не убежали, хранит эти паспорта под замком в канцелярии. Мне паспорт долго не отдавали.И я уже стала грозить, что приду в обитель с милицией. Это игумению больно задело. Мы серьезно поругались.

Я долго не могла вернуться к нормальной жизни. Ведь отдавала себя столько лет без остатка. Я работала (как и все остальные сестры) без выходных. Порой, мы работали, невзирая на боль, плохое самочувствие. Не считаясь со временем суток и погодные условия. Была вымотана физически и морально. Я настолько привыкла к тому, монашескому режиму, что продолжала по привычке вставать в шесть утра. Я ездила в Стрельну, в Троице-Сергиеву мужскую пустынь. Посещала богослужения. Помогала убирать храм. Работала на уборке урожая в огороде. Требовался душе покой и отдых, какая-то перемена.