В.В.Костецкий
профессор, доктор философских наук
Красно-коричневое сооружение СПбГУП (Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов) знают все преподаватели культурологии «северной Пальмиры», тем более что его ректор А.С. Запесоцкий - «доктор культурологических наук». Знают хотя бы потому, что ректор все время пытается быть оригинальным, а впечатление производит «странного». Даже публикации А.С. Запесоцкого с грифом «научное издание» оставляют ощущение праздника сексуальных меньшинств. «Моя невеста», - говорит мускулистый парень в гей-клубе – и показывает на такого же парня. «Мой любимый культуролог», - говорит Запесоцкий и показывает почему-то на Лихачева. У специалистов возникает вопрос: «Какое отношение к культурологии имеют труды Д.С.Лихачева?» Понятно ведь, что не все, кто пишет о культуре – культурологи, равно как не все, кто пишет о природе – физики или не все, умеющие разделить тринадцать семнадцатых на семнадцать тринадцатых – математики.
После смерти ак. Лихачева Запесоцкий, выждав некоторое время, стал указывать на ак. Степина с тем же намеком: «Мой новый любимый культуролог» (См.: А.Запесоцкий. «Теория культуры академика В.С.Степина». СПбГУП, 2010). В отношении В.С.Степина у специалистов и сомнения не может быть в том, что бывший директор Института Философии РАН к культурологии не имеет никакого отношения. Противоестественная тяга А.С. Запесоцкого придавать высоким чинам научной епархии статус «культуролога» вызывает, честно говоря, очень тягостное ощущение.
Тягостное ощущение еще более усиливается, когда попадаешь в здание «гуманитарного университета»: стены и простенки всех коридоров приглашают с эксгибиционистской навязчивостью насладиться фотографиями ректора в различных позах и одеяниях: от артистической бабочки до спортивных трусов. В эту фотосессию хорошо вписывается и сооруженная Запесоцким аллея культурных героев при подходе к зданию университета профсоюзов: идешь мимо бронзовых кумиров на высоких колоннах (дирижер, композитор, хореограф, физик и пр.), а ощущение возникает совсем не культурное - как у голого в бане: то ли ты видишь что-то не то, то ли тебя разглядывают как-то не так. Но что такое ощущение? – дух и больше ничего: дух места, дух культуры, дух личности. И как-то совсем не «русским духом» отдает в гуманитарном университете профсоюзов. Не то место, не та культура, не та личность. Как у Вл.Высоцкого:
В церкви – смрад и полумрак
Дьяки курят ладан…
Нет, и в церкви все не так,
Все не так, как надо!..
Где-то кони пляшут в такт,
Нехотя и плавно.
Вдоль дороги все не так,
А в конце – подавно.
В конце дороги, в смраде и полумраке культурологии Запесоцкого, встречаются его любимые леди и миледи – два мертвых петербуржца (проф.Каган М.С. и ак.Лихачев Д.С.) и один живой москвич (ак.Степин В.С.). Конечно, любить себя не запретишь, но, наверное, и поощрять противоестественную любовь не надо бы. А зачем же В.С.Степин писал статью «культура» в «Новую философскую энциклопедию», если он никогда культурой толком не занимался? Зачем Д.С.Лихачев, неумело подражая М.М.Бахтину, спешно издавал «Смеховый мир Древней Руси», причем, без искры таланта? Зачем М.С.Каган оставил кафедру этики и эстетики ЛГУ и перешел на вновь открытую кафедру культурологии, если из патологического состояния марксистко-ленинской эстетики он выходить даже не собирался? Вся глянцевая, хорошо прикормленная университетским или академическим начальством, но в сущности второсортная рать ринулась в культурологию – как выяснилось позже, не для того, чтобы внести свой вклад в новое направление философско-гуманитарных исследований, а для того, чтобы лично воспарить на восходящих потоках нового и модного бренда.
А.С.Запесоцкий богато издал труд М.С.Кагана «История культуры Петербурга» (СПбГУП, 2008). И действительно, это хорошее пособие для экскурсоводов. Если бы этот труд был подготовлен историками или искусствоведами, то и критиковать его было бы не за что. Но учебник подготовлен на кафедре культурологии, профессором которой являлся М.С.Каган, а заведующим – А.С.Запесоцкий. Поэтому возникает законный вопрос: насколько строго интерпретируется культура Петербурга в научном труде? Ответ на этот вопрос, к сожалению, специалистов быстро разочарует.
Например, странно читать в учебнике М.С.Кагана «История культуры Петербурга» о том, что «Первая особенность культуры Петербурга, по внутренней логике петровских реформ, - это ее десакрализованный, светски политизированный характер…Таким образом, проблема «окна в Европу», хотя и кажется главной в истории русской культуры XVIII в. и, прежде всего, культуры Петербурга, в действительности была производной, служебной по отношению к исходной и определяющей – преобразованию религиозно ориентированной средневековой культуры в современную, светскую, основанную на идеях Просвещения» (Каган М.С.,2008. С.58).
По логике М.С.Кагана, если открываются учебные заведения и проводятся светские мероприятия, то религия вытесняется и сходит на нет (десакрализация). Но во времена Петра Первого так не считали: «Охотно ходи в церкви и школы, а не мимо их», - говорится в «Юности честное зерцало», напечатанного «повелением царского величества лета Господня 1717 года». В советское время каждый школьник знал, что царь Петр высмеивал церковные обычаи и оказывал на церковь административное давление – так не из этих ли знаний исходил М.С.Каган, выдвигая идею десакрализации петровских реформ? А вот В.О.Ключевский так оценивал порой шутовское отношение царя к церкви: «…народные нравы если не оправдывают, то частью объясняют эти непристойные забавы. Кому неизвестна русская привычка в веселую минуту пошутить над церковными предметами, украсить праздное балагурство священным изречением?
Известно также отношение народной легенды к духовенству и церковному обряду. В этом повинно само духовенство: строго требуя наружного исполнения церковного порядка, пастыри не умели внушить должного к нему уважения, потому что сами недостаточно его уважали. И Петр был не свободен от этой церковно-народной слабости: он был человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве Церкви, чтил и знал церковный обряд, вовсе не для шутки любил в праздники становится на клиросе в ряды певчих и пел своим сильным голосом» (Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Книга вторая. М.,1993. С.486). Ю.М.Лотман, хотя и в примечании, но не забывает упомянуть о том, что «несмотря на враждебное отношение к попыткам церковных деятелей влиять на государственную власть, на известные случаи кощунства, Петр тщательно соблюдал православные обряды. Даже нерасположенный к нему дипломат Юст Юль вынужден был признать, что «царь благочестив», а другой свидетель, Француз Ле-Форт в 1721 году отмечал, что «царь говел более тщательно, чем обычно, с покаянием, коленопреклонением и многократным целованием земли» (Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 2002. С.20).
Петровский Петербург по-крайней мере двести лет на деле отличался высокой религиозностью при формально-афеическом («атеистическом») игнорировании её. Так, например, в щепетильных условиях «пограничной ситуации» брак для А.С.Пушкина оказывается священным, как священным для Ф.М.Достоевского является «страх Божий». Для петербуржцев безбожные речи при «свободе совести» чаще всего оборачивались в пользу искренней и глубокой православной веры. Феномен бл.Августина с его сомнениями и исповедальностью становился нормой петербуржской духовной жизни. У Н.А.Бердяева были основания свободолюбивого поручика М.Ю.Лермонтова считать самым религиозным русским поэтом: «Лермонтов, быть может, был самым религиозным из русских поэтов, несмотря на свое богоборчество» (О России и русской философской культуре. М.,1990. С.64). Петр Первый добивался искренности религиозной веры теми же парадоксальными методами, какими тиран Писистрат посредством узаконивания дионисизма добился расцвета афинской культуры (уже при Перикле). Петр не требовал, в отличие от Лютера, мгновенного совершенствования христианской веры, он бросал семена, которые неспешно прорастали полновесными плодами культуры во многих поколениях русских людей.
В реальной истории петровский Петербург не только чуждался десакрализации (степень кагановского богохульства неприятно поражает – прежде всего некомпетентностью и огульным западничеством), но, напротив, противопоставлялся многохрамовой, но не твердой в вере раскольнической Москве. Петр преодолевал московский церковный раскол путем ориентации на героическое, подвижническое содержание христианской веры, минуя стороной формальную, обрядовую, воцерковленную сторону конфессии. Государь принимал даже протестантскую критику в адрес духовенства, нисколько не колеблясь при этом в православном исповедании. Петр Первый не разрушал русское православие, а, напротив, очищал его от елейности и фарисейства доступными ему средствами – при отравлении и клизма помогает. Лечение Петра было настолько эффективным, что и сто лет спустя было возможным появление лозунга «православие, самодержавие, народность».
М.С.Каган в главе «Общая характеристика культуры петровского Петербурга» специально останавливается на так называемой ренессансности: «Реформы Петра, вырвавшие страну из средневековья и радикально сменившие ее доминанту с религиозной на светскую, тем самым вывели русскую культуру на ренессансную стадию…» (Каган М.С.,2008. С.52) «Существенно, что в России, как и на Западе, преобразования ренессансного типа, могли происходить лишь в городе, и в городе особого типа. Ни один из древних русских городов, включая Москву, не обладал совокупностью качеств, необходимых для радикального прорыва из средневековья в новое светски-гуманистическое состояние, с развивающимся на высшем для того времени уровне техники мануфактурным производством…Древнерусские города были поселениями восточного типа» (там же, с.53).
Посредством своего учебника проф.Каган пытается убедить очень широкую аудиторию: студентов, доцентов, академиков, учителей, экскурсоводов, гостей города, - в том, что Москва – не ренессансный город, а Петербург – ренессансный, хотя в действительности все обстояло прямо наоборот. Конечно, турист, прогуливающийся по Летнему саду или Стрелке Васильевского острова, может при созерцании античных статуй подумать о ренессансности Петербурга, - на то он и турист. Но как профессор нескольких кафедр культурологии в нескольких университетах Санкт-Петербурга мог иметь мышление туриста – просто загадка. Ко времени закладки Петербурга Москва была в своей центральной части подчеркнуто ренессансным городом - и к этому сознательно стремилась великокняжеская власть. А зачем же тогда при строительстве Кремля приглашались европейские, особенно итальянские архитекторы: Алоизо да Карезано, Бон Фрязин, Альберти Фиораванти? Уже Успенский собор во Владимире, построенный при Андрее Боголюбском, был «некиих наших мастеров дело», - как заметил впоследствии Фиораванти.
По поводу Успенского собора московского кремля, ориентированного на собор во Владимире, историк архитектуры пишет: «Архитектурная декорация собора очень проста. Видимо, как раз эта простота заслонила для некоторых исследователей присутствие в его архитектуре мотивов, восходящих к итальянским образцам, заставляя усматривать в формах памятника исключительно русские источники…Итальянский источник архитектуры московского Успенского собора – это как бы Ренессанс, лишенный своих внешних атрибутов, новый тип рационализма без аллюзии на античность» (Подъяпольский С.С.,1985). Другой исследователь архитектуры, А.И.Некрасов писал: «Можно сказать, что типологически русский собор по своим массам и пространству является ренессансным созданием: перед нами итальянское произведение, лишь одетое в русский костюм» (там же).
Возвратимся же к архитектурным запросам Петра: он требовал «русскости» в европейских проектах, в то время как зарубежные мастера предлагали ренессансность. Царь Петр никогда не удовлетворялся проектами приглашенных им итальянских, французских и немецких архитекторов. Что-то Петра сильно смущало, если не сказать «раздражало». Современники отмечали наличие у Петра хорошего архитектурного вкуса, так что царь не только знал, кого приглашать, но и в каком направлении приглашенным архитекторам следует совершенствоваться. И.Грабарь отмечал, что иноземные архитекторы под влиянием Петра становились «русскими в полном смысле слова, русскими по складу, по духу и чувству» (такое впечатление, что более русскими, чем Моисей Самойлович Каган – без сомнения, тоже русский, хоть и с приставкой «еврей»). Другими словами, Петр Первый мечтал об европейском городе на брегах Невы, но без налета итальяно-французской «ренессансности». Надо очень далеко отстоять от культурологической науки, чтобы совсем не видеть связи ренессансности с буржуазностью в ее мелко-республиканском варианте. У Петра, может быть, и не было глубоких теоретических знаний, но был верный вкус и твердая политическая воля, так что государь без всякого сомнения смотрел сквозь «эпоху Возрождения», для него ничем, кроме живописи, не интересную.
Для Петра на ренессансности застряла Москва. «Белокаменная» не средневековыми архитекторами застраивалась. Ренессансный кич нисколько не привлекал Петра, поскольку работал на идеологию «Москва – третий Рим». Петра же больше привлекал первый Рим (Цезаря), что непосредственно выразилось и в гербе Петербурга. Петр Первый был принципиально не ренессансным человеком, но скорее античным и, одновременно, раннесредневековым – этого в упор не желал замечать М.С.Каган – знаменитый профессор философского факультета ЛГУ (а об остальных сотрудниках этого «философского факультета» и говорить не стоит, – как верно заметил Ю.М.Солонин, декан философского факультета в течение многих лет: дескать, кроме эпигонства и похвастаться нечем).
Интересно, что Н.А.Бердяев, возможно, не совсем осознанно, но четко держит дистанцию между эпохой Петра и ренессансом. «Наиболее изумительной чертой Пушкина, определившей характер века, был его универсализм, его всемирная отзывчивость…Но в нем было что-то ренессансное, и в этом на него не походит вся великая русская литература ХIХ в., совсем не ренессансная по духу…Русская литература будет носить моральный характер, более чем все литературы мира, и скрыто-религиозный характер. Моральная проблема сильна уже у Лермонтова. Его поэзия уже не ренессансная» (О России и русской философской культуре. М.,1990. С.64). Люди, знакомые не только с искусством эпохи Возрождения, но и с её культурой, в ренессансе видят не только универсализм гениев, но и многие отрицательные черты гуманизма той эпохи. Царю Петру гуманизм Ренессанса был совершенно чужд – как в своих отрицательных чертах, так и положительных. Соответственно, и Санкт-Петербург закладывался как неренессансный город.
Если бы Петр поддался профессионализму европейских мастеров архитектуры, Петербург бы изначально превратился в «музей под открытым небом» - чем он и становится в настоящее время не без участия партийно-советской интеллигенции в духе М.С.Кагана, Д.С.Лихачева или того же Запесоцкого – председателя Исполнительного комитета Конгресса петербургской интеллигенции (им же и придуманного). Геродот писал: «Город – не стены, но люди». Сегодня не самые простые люди Петербурга своей лживостью и полуобразованностью позорят город, а стены – прославляют его. В этом главная трагедия Петербурга ХХ-ХХI в.в., которую даже озвучить сегодня как следует некому, – в отличие от начала прошлого века, проговорившегося стихами Маяковского:
Когда все расселятся в раю иль аду,
Земля итогами подведена будет,
Помните: в 1916 году
Из Петрограда исчезли красивые люди!
Конечно, «любимые культурологи» ректора СПбГУП Запесоцкого – Каган и Лихачев – во многом жертвы своего неумного и злого времени, но это не повод делать из них отраву на манер мышиной – как это делает Запесоцкий – для очередного мора, исчезновения красивых людей, причем, не только из Петербурга.
Рецепт приготовления отравы очень простой. Вот текст Запесоцкого: «Разумеется, результаты научной деятельности Д.С.Лихачева должны быть включены в школьные и вузовские программы как Знание, обязательное при получении образования. Пока это должным образом не сделано, но, несомненно, произойдет – после осмысления великого наследия академика новыми поколениями ученых» (Гуссейнов А.А.,Запесоцкий А.С. Культурология Дмитрия Лихачева. СПб, 2006. С.10). А вот текст Лихачева под названием «Заметки об истоках искусства»: «Происхождение искусства в человеческом обществе нельзя себе представлять как единовременный акт: не было искусства и вдруг стало, пошло развиваться, совершенствоваться!...Первобытные люди рисовали себе бизона с необыкновенным умением. Как будто и прогресса в искусстве нет! Да, умение поразительное. Но ведь только бизон, только дикий бык, пещерный медведь? Для того, чтобы изобразить цель охоты? Но тогда почему нет уток, гусей, перепелов? Ведь на них тоже охотились? Почему нет проса, репы, а ведь их сеяли? И вот мне представляется, что изображалось в пещерах прежде всего то, чего боялись, что могло нанести смертельный вред. Человек рисовал то, что его страшило. Он нейтрализовал окружающий его мир в том, что несло ему опасность. Отсюда родилось искусство» (Лихачев Д.С. Раздумья о России. 2-е издание, исправленное. СПб., 2004. С.87-88).
От редакции говорится, что «рукопись этой книги он передал в издательство 22 сентября 1999 года, за восемь дней до кончины», причем с посвящением «современникам и потомкам посвящаю». Поэтому ссылаться на старческий маразм не стоит: это и есть знаменитый академик Лихачев. Учительский тон, дурной стиль письма, примитивность мыслей и мыслеизложения. Теория происхождения искусства академика Лихачева как будто вырезана из школьного сочинения на тему «Что я думаю о происхождении искусства». Академика нисколько не смущает, в отличие от любого – даже начинающего - культуролога, что первобытные люди, тем более времен пещерной живописи, не сеяли просо и репу, а в лучшем случае их собирали.
Эпоха собирательства и эпоха земледелия – это разные эпохи, разные культуры, но нашему «великому русскому культурологу», по терминологии Запесоцкого, все едино, а, точнее сказать», «все до лампочки», «все по барабану», «на все начхать» - и на все культуры порознь и вместе взятые. И этот стиль Лихачев демонстрирует повсеместно, на протяжении всей своей засыпанной наградами жизни после Соловков и досрочного освобождения из советского концлагеря. Спору нет, до своего ареста в 1928 году Д.Лихачев был умным и образованным молодым человеком, искренним и готовым служить науке, но после Соловков – это совсем другой человек: резонирующий, болтливый, с манией величия и наплевательским отношением к настоящей науке. Именно это качество лихачевских работ использует Запесоцкий для приготовления культурологической отравы.
Вот текст Запесоцкого: «Академик Лихачев отличается от сотен тысяч других ученых-гуманитариев не только масштабами своих работ, но и их особым нравственным, гражданским стержнем…Особенностью его научного стиля было умение гармонично сочетать философский, искусствоведческий, исторический, литературоведческий и другие подходы и методы исследования» (Гуссейнов А.А., Запесоцкий А.С. 2006. С.5-6). А вот текст Лихачева: «…И хотя с мифами и легендами о русской истории разбираться очень трудно, но на одном из вопросов мы все же остановимся. Вопрос этот состоит в том: Россия – это Восток или Запад?» - читатель, наверное, уже обратил внимание на корявость русской речи Лихачева? «Сейчас на Западе, - продолжает Лихачев, - принято относить Россию и её культуру к Востоку. Но что такое Восток? Есть ли границы между Востоком и Западом на географической карте?» - грамотный читатель может подумать, что это риторический вопрос, ведь Запад и Восток – это символы двух типов цивилизации (демократии и деспотии), но никак не географические понятия.
Однако, наш академик и в самом деле обращается за ответом на сакраментальный вопрос: «Россия – Запад или Восток?» - к географической карте Советского Союза: «Есть ли различие между русскими, живущими в Петербурге, и теми, кто живет во Владивостоке, хотя принадлежность Владивостока к Востоку отражена в самом названии этого города?» Может, академик, иронизируя, бредит? Да нет, двумя страницами далее он с легкостью решает то, что Тютчеву казалось и умом не понять: «Таким образом, вопрос о том, Востоку или Западу принадлежит русская культура, снимается полностью. Культура России принадлежит десяткам народов Запада и Востока» (Лихачев Д.С. Раздумья о России. СПб, 2004. С.56-57).
Причем тут «десятки народов», с одной стороны, «Восток и Запад», с другой? Лихачев не понимает самого элементарного из области культурологии: где речь идет о географии, а где - о типах цивилизации. «Великий русский культуролог академик Лихачев» - герой социалистического труда, первый кавалер ордена Андрея Первозванного, первый почетный гражданин Санкт-Петербурга, оказывается, видит Запад России на западе географической карты России, в Восток – на востоке той же карты. А поскольку между западной и восточной окраинами России проживает много народов, то никакой проблемы русской культуры и нету: «культура России принадлежит десяткам народов Запада и Востока» (это заявление осмыслить невозможно – оно свидетельствует о семантических нарушениях речи и мышления). Если «дверь» приложить к косяку, то это прилагательное, а если не прикладывать, то существительное. Г-н Журден и наш Митрофанушка отдыхают в сравнении с Лихачевым, а может быть, ждут его в свою компанию – орденоносного, как Брежнев, и шамкающего про Древнюю Русь: «Ярослав Мудрый был женат на дочери шведского короля Олафа Ингигерде, его сын Изяслав – на Гертруде, дочери польского короля Мешко II, старшая дочь Ярослава Елизавета была выдана замуж за норвежского короля Геральда Смелого, несколько лет добивавшегося её руки…» (там же, с.73).
Слушая мерную речь про королей и королев, читатель зря расслабляется – Лихачев не зря получал от руководства компартии Героя социалистического труда. Он трудился, искажая историю то враньём, то умолчанием. Не пишет же Лихачев о том, как князь Владимир насиловал жен своих дружинников и отказывался платить жалованье наемным дружинам после успешного похода: дескать, возвращайтесь по славянским землям и добирайте себе сами. Даже церковь, причислившая князя к святым за «крещение Руси», не отрицает того, что князь почти всю жизнь был негодяем. Но, якобы, перед смертью покаялся и «исправился». Мужа Елизаветы Лихачев рисует королем, пылким влюбленным с почетным прозвищем «Смелый». Между тем, у историков средних веков муж Елизаветы, он же зять Ярослава Мудрого, фигурирует несколько под другим именем: конунг Харальд Хардрода (Жестокий). «Смелый» и «Жестокий» - далеко не одно и тоже. Равно как «конунг» и «король».
Конунг викингов был главным пиратом, причем пиратом с монополией рэкета. Рэкетиры – народ жестокий, ловкий на пытки и убийства – таким и был муж Елизаветы, палач и убийца, за которого она никак не хотела выходить замуж. Конечно, Харальд писал Елизавете стихи, поскольку за годы пиратства в Италии скандинавский «гость» многое перенял у тамошних пиратов, – но это не повод романтизировать чудовище в истории русской культуры. Харальд Хардрода погиб 25 сентября 1066 года, пытаясь генеральным набегом колонизировать Англию, а через три недели такая же попытка удалась его конкуренту (Вильгельму Завоевателю). Если бы удача улыбнулась нашему бандиту, Русь была бы не Киевская, а Лондонская (Киев бы играл роль сегодняшнего Владивостока).
Историки, как известно, не любят сослагательное наклонение, а культурологи – любят, ибо то, что не остается в истории, часто остается в культуре. Но Лихачева не интересует ни история, ни культурология; его задача – дополнить идеологию коммунистической партии патриотической составляющей, что он и делал, правда, без особого удовольствия (и таланта). За каждое лопотанье Лихачев получал, как в цирке, «кусочек сахара»: награды, звания, заграничные командировки, хорошие гонорары. У бедняги Запесоцкого и сложилось впечатление о Лихачеве: «какой великий человек!» После смерти Лихачева Запесоцкий уже десять лет терроризирует Петербург своим заблуждением, «Лихачевскими чтениями». А наша интеллигенция, в них участвующая, даже не подозревает, в какой позор она скатывается.
Чтобы разобраться в том, какой из Лихачева культуролог, достаточно знать культурологию и не лениться брать в руки тексты Лихачева разных лет. Можно поступить еще проще: обратиться к биографическим свидетельствам по отзывам тех специалистов, которым пришлось работать с Лихачевым. Вот что писал председатель Ассоциации реставраторов СССР С.Ямщиков в своей заметке «Засохшая «совесть нации»»: «фаворизм и наушничество, поощряемые Лихачевым (председателем Советского фонда культуры – В.К.), мешали надлежащей работе многих фондовых подразделений, так же как и поиски «красно-коричневых ведьм» среди его сотрудников». Те же особенности «совести нации» - по выражению Р.М.Горбачевой – отмечает в своей книге «История Руси, история России» проф. Ю.К.Бегунов, коллега Лихачева по академическому институту «Пушкинский дом»: «Ходовым среди сотрудников института было мнение о Лихачеве как об ученом средней руки, но интригане, который обладает властью, чтобы мешать другим людям стать ученым…Как ученый Лихачев был неглубок, более известен как эклектик, эссеист и имитатор».
Но возвратимся к Запесоцкому: это ведь совсем не глупый человек, совершенно верно стремящийся ориентировать современное образование на «культуроцентристкую парадигму», - так откуда такое стремление к лжесвидетельствованию, азартная тяга к идеологическому надувательству студенчества, профессуры, академических кругов? Хочется посмеяться над всем миром, выдавая Кагана, Лихачева или Степина за «великих русских культурологов»? Если это так, то до сих пор маньяку Запесоцкому все удавалось – он и заслуженный артист, и заслуженный деятель науки, и академик РАО, и ректор, и почетный доктор, и председатель, - короче, таких среди культурологов в нашей стране нет: а, может быть, и быть не может. Настоящая культурология не обслуживает власть, соответственно, и не осыпаема наградами.
Литература
1. Каган М.С. История культуры Петербурга. СПб. 2008. С.58
2. Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Книга вторая. М.,1993. С.486
3. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 2002. С.20
4. О России и русской философской культуре. М.,1990. С.64
5. Каган М.С. «История культуры Петербурга». СПб. 2008. С.52
6. Там же, с.53
7. О России и русской философской культуре. М.,1990. С.64